[Лохматый Герцог]

VI-10. Винсент | Гилберт. AU. Наше время. Винсент - модельер, Гилберт - фотограф при газете. На одном из модных показов они сталкиваются лицом к лицу. Любовь с первого взгляда.

@темы: Гилберт Найтрей, Винсент Найтрей

Comments

[Гость]

1286
warning: низкий штиль, нецензурщина и сексуальные самизнаетечто

Винсент выплывает из подсобки со швабрами, словно из Букингемского дворца, и одаривает всех одной из самых ликерных своих улыбок. Все улыбаются ему в ответ: если мэтр изволит ширануться перед показом, будьте добры пожелать ему хорошего прихода, иначе в следующий раз на подиум вы можете выйти в марле, пропитанной формалином, а у идущего следом за вами будет гигантская булавка в руке. Мэтр любит инсталляции.
Еще мэтр любит свою коллекцию прядей волос, срезанных у моделей после их первого выхода под прожекторы; розовых зайчиков, кружащихся под потолком, когда он валяется на полу в чужой квартире-апартаментах среди такой же обдолбанной, невнятно мычащей творческой элиты; черные шелковые простыни и молочно-белые юные тела на них – тела, выпотрошенные (метафорически, бог мой, метафорически, мэтр никогда не ссорится с копами!) бесконечной ночью; виноградные россыпи кровоподтеков на упругих бёдрах и опухшие рта, распяленные в невыносимо-сладкой агонии выдоха: «не могу больше, Винс!..».
Мэтр любит людей. Особенно сейчас, когда он зрачками-тоннелями смотрит на жемчужный мостик в никуда, в разноцветное море, щерящееся объективами и телефонами. Его птички, его Офелии в перламутре и осоке, движутся сегодня как богини – или, возможно, божественностью их наделяет цветущий внутри него кокаин. В любом случае, восковые человечки в зале пялятся, затаив свое смрадное дыхание, щелкают-щелкают-щелкают, взрываются оргазмами вспышек неприлично дорогих фотоаппаратов. Лакеи и рабы ламп всех пижонских журналов слетелись к его жемчужному мостику, словно мерзкие крылатые насекомые - к волшебному фонарю. Вон там Джей Хант, мужественно-небритый ублюдок, мнящий себя большой шишкой; но из большого у него разве что объектив. Вон Салли, Салли-Саломея с плохо прокрашенными розовыми лохмами и хрипловатым голосом, которым она отшивает все живое. И мастодонт Мелфорд, жирный и лысеющий, оскорбление слову «эстетика» - конечно, тоже здесь, как же без него. А это…
Омойбог, думает Винсент, чувствуя, что под ним подламываются каблуки замшевых сапог. Омойбог. Самое время спуститься ангелам с черными крыльями и заиграть Вагнеру.
Новенький фотограф (свежачок, нежное мясцо) возится с аппаратурой с таким видом, словно его пригласили сделать фотосессию похорон. Высокий, сутулый, неуклюжий, словно щенок крупной собаки, когда просто двигается, и демонически-грациозный, когда ласкает свою груду металлолома на ножках. Вьющиеся волосы падают на лоб, рукава черной рубашки закатаны до локтей, на умопомрачительном запястье с сильно выступающей косточкой болтаются дешевые часы. Дешевые часы, дешевые джинсы, дешевые кеды – и все гребаное инкско-ацтекское золото в глазах.
Ворон. Угольные перья забивают лёгкие щекотной тьмой. И это уже не просто кокаин, а что-то большее.
Нежные дурочки с розовыми сосками и прокуренные роковые женщины с алыми губами стонали под ним, размазывали косметику, рвали колготки; смазливые мальчики и метросексуалы с косой саженью в плече нагибались, цеплялись за прутья спинки кровати так, что белели ногти. Он был сливочным дурманом, самой дорогой и самой безжалостной дурью: грязь, ужас и Бэйлис на несколько часов, а потом – ломка, ломка, ломка. Но на этот раз все не так: мэтр хочет ацтекское золото, чтобы оно плавилось, текло по его рукам; хочет пить полынное отчаяние с горьких губ, хочет трогать языком его нёбо, выцеловывать гроздья рябины против мятущегося сердца; хочет сжать коленями его талию и насадиться на него так глубоко, что перед глазами вспыхнул бы белоснежный свет.
Говоря языком плебеев: он влюбился.

- Вам не очень-то нравится, - шепчет Винсент, облокотившись на спинку пустого стула (какого-то хрыча девочкам пришлось утащить за занавес, чтобы освободить этот стул) рядом с фотографом. Мэтр никогда не выходит в зал до окончания показа, чтобы человечкам не пришлось выбирать, кого жрать глазами, но сейчас мэтру все равно. Он вдыхает запах дешевого (кто бы сомневался) одеколона и пробивающийся сквозь эту резкую дрянь настоящий его запах, горьковатый, розовато-красный, грейпфрутовый.
- Просто не привык. Обычно я фотографирую… не живое, - также вполголоса откликается Гилберт (Гилберт, Гилберт, все-таки не зря мэтр держит эту корову пресс-атташе, она всех всегда знает, даже Гилберта с его омерзительно-благородным именем).
Не узнал и смотрит безо всякого пиетета: женоподобный фрик с копной пшеничных волос, с алой линзой в правом глазу, рубиновыми серьгами, в обтягивающей водолазке и рваных, линялых почти до белизны джинсах. Так ты меня видишь, Гил, без гламурной розовой призмы известности?
- Надеюсь, «не живое» - это не мертвецы.
На самом деле, Винсенту плевать, пусть фотографирует хоть некрофилов за любимым занятием. У него нет с этим проблем.
- Боже упаси. Интерьеры, ландшафты – вот это моя сфера. Не люди. А тут начальство в аврале послало меня снимать этих бледных дев…
- Так, значит, вам все-таки не нравится.
На них таращатся, позабыв его бедных птичек. Этим лупоглазым уродцам всегда интереснее посмотреть, как мэтр Винсент вяжет клейкий кокон вокруг очередного мотылька, нежели вдохновляться высокой модой. Кто действительно добросовестно делает свою работу – так это Гилберт, рассеянный и сосредоточенный Гилберт, Гилберт, который явно хочет курить – пачка сигарет выпирает из его кармана, как недвусмысленное предложение.
- Не могу сказать, что мне это нравится. Это… завораживает и гнетет. Тяжелое впечатление. Пожалуй, так.
- Ну, этого я и добивался, - ликерная улыбка наркотической мощности. Три, два, один…
Зал взрывается аплодисментами. Мэтру пора на подиум – изображать китайского болванчика, нежась в заполошном щелканье фотоканнибалов. Перламутровая жидкость расползается по плоскости мира. На вопросы журналистов мэтр гонит вдохновенную и бессвязную пургу про воронов.

Воронья тьма пожирает мир, полный звездчатых белесых уколов. Квартира Гилберта – сотни окон в мертвые пейзажи и мертвые дома, полные мертвых игрушек. По воздуху ползут извивающиеся синие струйки дыма – он приканчивает вторую пачку за день. В кресле в углу, под лампой с сепийным абажуром, сидит модельер, светлый, непонятный, жуткий. Он как его работы – вызывает брезгливость и болезненное привыкание. В нем душная сладость и щурящаяся из-под золотых ресниц злоба, латунная, соленая, сумасшедшая. Хрупкость тонконогого, длинноного паука, которого хочется раздавить.
Зачем он пришел?
- Ваш глаз… это ведь не линза, так? – спрашивает Гилберт.
Модельер непроизвольно поднимает к лицу девичью длиннопалую ладонь. Растягивает губы в улыбке.
- Ты первый, кто угадал.

Гилберт неловко бормочет, что не любит мужчин, извиняется, ловит Винсента за руки, словно девственница при луне. Долбаный плюшевый мишка с лихорадочным румянцем, вспыхнувшим на бледных щеках. Мэтр умеет ломать стереотипы и сопротивление, умеет опутать жертву клейким коконом и влить ей в глотку океан сливочного ликера. Пальцы здесь, язык там; слова текут жемчугом по ушной раковине, ладонь движется вверх по внутренней стороне бедра, гладит пах, вспышка молнии как вспышка фотоаппарата.
Ты не первый, кто угадал про мой глаз, Гил, но ты первый, кого мне не захотелось искромсать после этой догадки.
Ладонь скользит вдоль ствола, обхватывает. Так, Гил, так, хорошо, неправедные желания слаще всего, сильнее всего. Воспаленная бездна влажной мерзости, так ты, наверное, чувствуешь это? Нет, Гил, это еще не бездна, ты не видел бездну так, как видел ее я. И почему только я хочу тебя, плюшевого, как сука в течке?
Пальцы ласкают головку, распаляют биение крови; губы движутся по линии скулы, подбородка, целуют рот с безостановочной, мягкой, вкрадчивой настойчивостью.
Всплеск вороньей тьмы; Гилберт сгребает в горсть длинные пшеничные волосы. Соль и железо на языке, водоворот красных кровяных телец, сливочный выдох-стон, ударившийся о нёбо.
Сделай это, Гил. Я знал, я видел в тебе это. Сегодня ты Сократ, ты – Чайковский в танце черной Одиллии, ты – ожившая ночь преисподней. А я никто. Я просто раздвину ноги.
Зрачки беззвездным космосом поглощают разноцветные глаза, рваные джинсы отмершим ошмётком падают на пол. Гилберт швыряет мэтра на жесткую кровать; золото кипит в алхимических ретортах, исходит ядовитыми парами. Безволосые точеные ноги, беззащитно закинутые на мраморные плечи.
Без подготовки, без защиты, безо всех глупостей. Белоснежным светом боли.
Вспышка, вспышка, вспышка.

Жемчужные капельки на белой коже исходят пряным запахом соития. Гилберт наклоняется и целует Винсента в уголок алого рта – удивленным, извиняющимся, отрывистым поцелуем. И мэтр сквозь пелену слез видит его глаза: вытекшее золото, голая латунь. Отвращение – к нему, к себе, к миру за окном. Брезгливость. Вина. Отчаяние.
Он протягивает руки и обнимает его за шею – растение-убийца, тянущее свои путы-лианы.
Гилберт вырывается и встает.
Винсент смотрит на его напряженную спину и улыбается рысьей, медовой улыбкой: ты никуда не денешься, Гил. Все возвращаются. И ты вернешься.
Его губы привычно растянуты. Все в порядке.
…Но, кажется, секунду назад что-то в нем с тихим стеклянным звоном разбилось вдребезги.

[паб имени (петли) Линча и прочих радостей]

Ааааааыыыыыыыы
кхм.
Автор, я хочу знать вас в ник. Пожалуйста
кайфующий читатель

[Flagreit]

О Боги! Автор, Ваше исполнени — жемчужина фэндома.
Это шикарно.
Читатель

[Токо Аозаки]

Арарарара ** многоуважаемый автор вы создали нечто восхитительное. такое вот острое. такое многогранное. на каждом абзаце замираешь, каждый раз глубоко вздыхая, как перед погружением в воду. какая игра слов, просто невероятно
н.з.

[Джез]

*перечитав* автор так отрывался в процессе написания, что даже не вычитал потом нормально -_-
спасибо за похвалы. )

[матамун]

вот просто

[stupid hanz]

Ох. Шикарнейше.
Очень понравилась атмосфера, описания, гротеск - великолепны.

>>Сегодня ты Сократ, ты – Чайковский в танце черной Одиллии, ты – ожившая ночь преисподней. А я никто. Я просто раздвину ноги.
эта строчка прекрасная.

Автор, люблю вас
н.з